Вечер четвертый

"Все остальное - не искусство"
Мне приснилось, в каком-то зале было большое собрание.
Я разглядывал массу незнакомых лиц в надежде отыскать хоть одно, кого бы я знал.
Но все были чужие, хмурые, сидели группами, изредка перекидываясь словами. На всех лицах была неприязнь.
В конце большого стола сидел кудрявый человек с серыми глазами и рядом с ним тонкогубая и мужеподобная женщина.
Посмотрев по направлению взгляда светлоглазого, я увидел в противоположном конце своего нового друга.
Он был один, лицо его было странно оживлено, глаза сияли. Я понял: все ждут, что он ответит.
Он встал и увеличился в росте.
Его худые и длинные руки очертили непринужденный жест.
Насмешливая улыбка, которую я так любил у него, играла на губах.
Он указал на странную картину, которая появилась вдруг неизвестно откуда, и все взоры устремились к ней.
На картине была изображена умирающая девушка в кресле, над ней склонилась старуха, а за ними пейзаж горячий и солнечный.
Мой друг говорил негромко, но внятно и спокойно. Его слушали тихо и внимательно.
Он смотрел куда-то мимо своих судей. Вначале я не мог понять ни слова, и временами казалось, что он просто говорит как будто сам с собой или с отсутствующими.
Потом я расслышал слова и пришел в восторг.
"Не думаете ли вы, - тут он наклонился к некоторым из них, - что мы делаем свое дело для вас? Не думаете ли вы, что, являясь несправедливыми судьями, вы можете хоть немного поколебать будущее, которое не для вас? Знаете ли вы, что человечество сметет, как негодный сор, все ничтожные понятия и установит молодой кодекс неизмеримо более живых, величественных, трогательных и глубоких понятий, чем ваша этика и эстетика, полная ипохондрии? Что вы забыли день...".
Но тут поднялся невообразимый шум, все пришло в движение, а сероглазый залез под стол и смеялся визгливым, женским смехом.
Мой друг иронически повел плечом, сел, сложив небрежно ногу на ногу, положил голову на худые ладони и как бы задумался, глядя в окно.
В окне пламенел закат. Я видел, что ему грозит опасность, хотел быстро подойти к нему, но не мог, ноги не двигались.
Я смотрел, как послушные намерению мужеподобной женщины, судьи устремились к нему с ненавистью на лицах, и вся толпа в борьбе и шуме медленно потекла к ступенькам, его совестили и кто-то надел на него фуражку…
Я проснулся. Через полотняные занавески брезжил утренний свет. Мой друг спокойно спал рядом, положив лохматую голову на худую руку. Я вытер холодный пот со лба.
……………………………………………………………………….

Вечер пятый
Мой друг тоскует и уединяется. Я нашел его в пустом холле под пальмой.
Разговор не клеился. Он на все отвечает рассеяно и ничего не понимает.
Быстро вошла сияющая Настя с огромными ветками мимозы. Мимозы сверкали каплями дождя.
В открытой записке крупным ярким почерком было написано: "Не надо болеть, дорогой друг. Я всей душой желаю Вам скорого выздоровления".

Мимозы и записка были переданы художнику.
Он кинулся к двери, но там никого уже не было. Я ни о чем не спрашивал друга, но когда я остаюсь без него, меня одолевают вопросы.
Сколько у него жен? И другие вопросы в том же роде. Я чувствую, что в этом месте мой друг очень уязвим.
А я подробно рассказал ему чуть ли не всю мою жизнь, полную верной любви между мной и Наденькой.
Я был настолько откровенен, что рассказал ему и посвятил его в историю моего знакомства с Наденькой.
Я даже прочитал ему несколько строк из той давнишней весны, когда я вернулся с Румынского фронта и, ковыляя на обе ноги, увидел его впервые:
"Маленькой надеждой на большое счастье,
В сумерки апрельские, я ее назвал".
Он же всякий раз ускользает и отворачивается, как только чувствует, что наш разговор переходит на эту тему.
Он вызывает сильную симпатию некоторых, но еще больше недовольство тех, на кого он смотрит сверху вниз, не скрывая этого. А таких - большинство.
Старшая сестра Софья Нестеровна не чает в нем души.
В то утро, когда он, впервые успокоенный, заснул безмятежным сном, она будила его, чтобы дать лекарство.
Художник не просыпался и на все ее слова отвечал улыбкой во сне, которая относилась к чему-то оставленному за пределами больницы.
Однажды ночью, когда все думали, что я спал, сестра вошла в нашу комнату и склонилась к изголовью моего друга.
Но он бормотал какое-то имя, она покачала головой, и вышла.
Нет сомнения, что она его мало знает.
Но она его как-то чувствует, и однажды оборонила при мне знаменательную фразу: "Для таких, как этот, еще стоит жить".
У них большая дружба, иногда по ночам он уходит из палаты и просиживает с ней до рассвета.
Он показывает ей свои наброски, читает свои сонеты.
Софья самоотверженна необычайно. Все минуты ее жизни отданы людям щедро, до безрассудства.
Я видел несколько раз, как в одном платье она перебегала по весеннему снегу, не различая дороги в сумерках, попадая худыми ногами в проталины и, как ни чем не бывало, возвращалась к нам.
Никто не слышал от нее жалоб.
Я пытался несколько раз угадать эту жизнь, полную героизма, по ее тонким подвижным рукам, прочитать прошлое в живых глазах.
У нее быстрые движения и добрая лукавая улыбка, когда она смотрит как-то сбоку, чуть наклонив голову с полудетским кокетством.
О, чистота! О, бесконечная радость добра! О, святость! О, неистребимая вера в подвиг!