Родословец Хорошкевичей - Николай Порфирьевич Хорошкевич

Сборник материалов по истории украинско-русского рода
XVI-XX вв.

Мануйловка 1949 г.

Поезд приближался к Белгороду. Было прохладное утро в августе. Я мало наблюдал окружающий пейзаж, будучи занят мыслями о предстоящих делах.
Одна из моих соседок, заинтересованная видом моего багажа, узнав, что я - художник и еду в Полтавскую Мануйловку (а есть еще и другие), тут же рассказала на певучем украинском диалекте о том, что ее двоюродный брат Янович (у нее получалось - Хэнович), третий секретарь Козельщинского районного комитета партии, художник-любитель, написал для Мануйловского музея картину "Максим Горький на берегу Псла".
Я не был рад услышать, что моя тема уже кем-то решена, но скрыл от собеседницы и волнение, и неудовольствие. В Харькове мы расстались. Она уехала в город, а я, в ожиданьи поезда на Одессу, томился на харьковском вокзале до следующего утра.
Поезд на Одессу отошел из Харькова, сильно перегруженный бесплацкартными пассажирами, к которым принадлежал и я. Изнемогший от непривычной жары, я проспал почти весь день на верхней полке, изредка прислушивался к разговору сидящих внизу украинских юношей из школы машинистов, едущих в Кременчуг, и поглядывал в окно.
Очарованный пейзажем Украины, я быстро засыпал вновь. Промелькнули полтавские сады и хаты, сосновые леса, взращенные на белом, мягком песке, рощи, голубая Ворскла.
Дали раскрывались в нежных и мягких очертаниях, как будто ветерок, подув, создал шелковистую траву, поставил группами осокори, распределил все в чудесной гармонии и окружил солнечным небом. Я думал о том, что в таких местах когда-то возникли сказки Гоголя и песни Шевченко.
Вскоре пейзаж изменился. Ровная степь лежала и направо и налево от железной дороги. В Козельщине я выскочил из вагона на шпалы - ни платформы, ни здания станции не оказалось.
Поезд тронулся через минуту, оставив вдоль пути человек двадцать пассажиров. Я увидел переезд, пыльную дорогу, шлагбаум, а невдалеке, на холме, городок со следами военных разрушений.
Храм богатой архитектуры увенчивал холм, а внизу, среди пыльных акаций, уходя далеко в степь, разбросались белые хаты поселка.
Девушка-кассир, в маленькой хатке, заменяющей станцию, приняла мои вещи до утра в крошечную дежурную комнатку, убранную с девичьим вкусом. "Москва, из Москвы художник" - вот слова, вызвавшие ее восторженную улыбку.
Я отыскал районный комитет партии и вручил секретарю свои бумаги. Товарищ Гудзенко был чем-то встревожен. Его карие глаза беспокойно бегали, а быстрые движения показались мне слишком нервными. Впрочем, он быстро освоился, обещал утром приготовить мои бумаги, отправить меня в Мануйловку, велел подыскать для меня ночлег и посоветовал побродить пока вдоль полотна железной дороги.
Солнце садилось. Было тихо. Откуда-то возвращались девушки, одетые по-городскому, и до меня долетели обрывки их разговора. Они говорили о любви. Присев около хатки-кассы, я написал письмо в Москву о том, что я хорошо доехал и радушно принят в Козельщине.
На ночлег меня проводила полная, любезная свыше меры и заискивающая пожилая женщина.
Семья, в которой я оказался, запомнилась мне своей молчаливостью. Молчал хозяин, молчал его сын, и помалкивала хозяйка: "Кто Вас знает, что Вы за гость", - таков был смысл этого молчания.
Утром т. Гудзенко, сидя за красным столом, вручил мне бумаги, и посоветовал добираться поездом на Галещину, а оттуда в Мануйловку.
Тогда я отправился к Маечоху. Меня занимали новые лица. Секретарь исполкома все сделал быстро и почти молча. Его блестящее и жирное лицо было спокойно, непроницаемо и неподвижно, но я от души поблагодарил его, когда к домику исполкома подкатила бричка, запряженная худенькой лошадкой.
Возница, седоусый украинец, повез меня под палящими лучами солнца. Лошадка шла рысцой по мягкой, укатанной дороге. Справа и слева блестели кукурузные поля. Разговор наш то возникал, то прерывался.
Старик был озабочен. Крепкая, сухая спина его выражала привычку к труду, а из-под длинных усов с дымком махорки тянулся суровый рассказ о пережитом, о горе, о дочери, о внуках, о нехватках.
Мы проехали деревеньку с названием Омельнички. Я запомнил черномазого цыганенка и вдали от дороги старую цыганку, подводившую к шатру двух лошадей - тощую клячонку и бельгийского тяжеловеса. Я помню, как старик-возница, хлестнул в сердцах свою кобылу и выпустил заряд злости по адресу цыган - бездельников и лодырей.

____________________

За полтавским шляхом с возвышенности открылось село, а за ним вдалеке кряж с песчаными отрогами и густым лесом. Разбитые немецкие танки еще раз напомнили о военных днях.
"Ось Маниловка", - сказал старик, и я стал разглядывать кривые хаты, разорванные плети и тощие садики. Вид Мануйловки показался мне оголенным, полуразрушенным и небрежным.
В хате сельсовета безносая женщина на мои вопросы равнодушно ответила одно: "Не мае".
Мы повернули обратно и через несколько хат, остановились у хаты с красными ставнями.
Выбежавшая навстречу женщина назвалась Настасьей Василовной, а следом за ней вышел Грицко, высокий, средних лет, безбородый, светлоглазый.
В хате Шаповал были следы большой хозяйственной работы. Ведра, кувшины и шитье на швейной машинке. Настя призналась, что приняла меня по виду за прокурора.
Это еще раз подтвердило мои мысли о том, что я въехал в район, полный неблагополучия.
Настасья Василовна не стала применяться ко мне и говорила со мной на украинском языке. Не скрою, он показался мне родственным, но ломанным до того, что некоторых фраз я совсем не понимал.
На столе появилось угощение, - жареная рыба и кислющий пирог с вишнями.
Заботливо, участливо расспрошенный обо всем, я был отведен под яблоню и уложен на рядно для отдыха, где и заснул, любуясь румяными яблоками, белизною хат и аистами на соседней кровле.

В лесу над Пслом

Музей Горького предложил мне тему для картины: "Максим Горький в лесу над Пслом читает украинцам рассказ Чехова "В овраге"".
Я знал, что Псел, украинская река, течет из Курской области и впадает в Днепр.
В то, что на берегу Псла может быть густой лес, я не поверил.
На первом черновом наброске, сделанном в Москве, получилось, что группа украинцев расположилась на берегу Яузы в районе Измайловских полей.
Местом действия была полтавская Мануйловка в 1897-99 годы.
Как бережного хранителя воспоминаний о Горьком мне назвали тамошнего старожила Григория Григорьевича Шаповала.
В день моего приезда он и повел меня к берегу Псла.
Мы прошли лугом 2-2,5 километра. Позади на бугре хаты Мануйловки горели на закате оранжевым, розовым, фиолетовыми и голубыми тонами. Русло Псла отмечено видным издалека высоким кряжем правой стороны. То голый, то лесистый, он тянется по степи, как громадная морщина, закрывая горизонт.
Сам Псел течет скрыто. Реку видно только тогда, когда подойдешь к ней близко.
Псел отступил от кряжа и побежал вольными, разнообразными поворотами. Берега его обрывисты, дики, заросли деревьями, высокой травой. Обрывы, обращенные к северу, голы и серы, а на поворотах блестят светлые, песчаные косы.
Лес показался мне в сумерках необычным.
Мои северные глаза не находили в нем чего-то знакомого. Очертания леса были мягки, а вечернее небо, как эмаль, сияло теплой и ясной голубизной.
Мы прошли стежкой, что вьется над обрывистым берегом, свернули напрямки к месту, где купался Горький и постояли на песчаном мысике, замкнутым невысокими ивами.
Этот бережок напомнил мне речные уголки где-нибудь на Истре под Москвой.
Шаповал объяснил мне, что настоящее место купания Горького находилось у старого русла Псла, теперь в затишье стоячей воды, окруженной ивами, высокой травой и тростником.
Поодаль стеной разрослись осины.
Псел прорвал однажды берег и отделил свою воду в болотную заводь.
Там же осталось и место купаний, к явному огорчению исследователей биографии Горького.
Простодушным мануйловцам это событие внесло разнообразие - старое и новое место купаний знают все от мала до велика.
Весь лес показался мне особенно молчалив, красив дикой красотой заброшенных, заростающих мест. Ивы загородили вязкий берег, тучками роились комары, на зацветшей воде зеленела плотная тина, и дышали водяные лилии.
Второй мой поход в лес дал мне новое открытие. Я установил состав его мягкой зелени: осины, осокори, вязы, ивы, дубки, пышные кусты калины, лесные груши и тут, и там вьющийся хмель.

____________