Мы играли на асфальте в перышки, когда в глубине сада показался стареющий человек, шедший с тростью, в шляпе и сером английском пальто.
Худощавое, но не то болезненное, не то печальное лицо его и вся манера держаться, располагало к себе, и это я почувствовал на расстоянии, разделявшим нас.
Это был старый князь; быстро удаляясь по дорожке, он скрылся в доме. Вслед за ним в аллее сада я увидел моего отца и под руку с ним полную старуху, медленно идущую неповоротливой походкой. Не успел я сообразить, кого вижу перед собой, как отец, подошедши к нам вместе с этой старухой, сказал ей: "Княгиня, вот мой сын".
Мальчик, игравший со мной, ловко шаркнул, поцеловал у княгини руку, и очередь была за мной.
Я подошел и, смущенно, но внимательно рассматривая княгиню, пожал протянутую мне пухлую руку, усеянную бриллиантами в кольцах.
Передо мной было лицо, обрамленное буклями. Пудра покрывала мясистый нос и рыхлые щеки, над которыми неподвижным взглядом смотрели на меня зеленовато-серые, на выкате, глаза.
Очевидно, княгине надоело подобострастное обращение с ней, и это я понял, когда, спустя несколько дней после нашей встречи, отец в традиционной и личной беседе за ужином сообщил, что княгиня очень довольна моим свободным обращением.
В дальнейшем о княгине редко заходил разговор, а когда заходил, то был коротким.
Папа произносил: "Княгиня - прачка", а почему прачка, мы не знали.
Папа бывал у нее часто и большую долю времени и забот уделял ей, не без лицемерия пуская в ход все свое обаяние: "Жить - это значит жить".
Старуха, носившая княжескую фамилию Рюриковичей*, поручила отцу построить в своем саду обширный курятник, и отец мой сделал проект курятника в русском стиле.
После этого, княгиня одобрила его проект двухэтажного флигеля, который был построен в ее владении на пустыре в стиле английского модерна с большими удобствами для жильцов и очень экономичным использованием площади и строительного материала.
Флигель этот и теплица стоит, очевидно, по этой причине, на своем месте.
Материал и простота строительства выражали архитектурные убеждения моего отца.
За одним из наших ужинов мы услышали рассказ отца, и он стал незабываемым.
Князь тяжело заболел. Теперь князь лежал в комнате, окно которой выходило в небольшой сад с высокими деревьями, а между ними находился родовой склеп. Привстав на постели, князь увидел, что двери склепа настежь открыты. Он обратился с вопросом к княгине: "Софочка, почему открыли склеп?" "Я велела проветрить его", - ответила Софья Алексеевна.
Князь вздрогнул, он болезненно по-своему понял приказание жены. "Неужели же я сам готов?" - проговорил он. Через несколько дней князь умер.
Это был маленький, но впечатляющий рассказ.

1955 г. 24 декабря

Знакомство и дела моего отца с княгиней продолжались.
Осенью 1916 г. мы поселились в доходном доме Куракиных у Большого Каменного моста.
Туда же, с Новой Басманной, переехала и она.
Отец много возился, соединяя для нее две квартиры в одну, и она поселилась на втором этаже, разместив среди отделанных заново колонн, декоративно подпиравших потолки с ампирной лепниной, коллекцию портретов Куракинского рода, другие картины из Куракинской коллекции и многие ценности.
В последней квартире - крепости Куракиных я побывал в Пасхальный день 1915 г., в разгар Первой империалистической войны, когда тот патриотизм обязывал зажиточные семьи принимать раненых в своем доме. Княгиня разместила среди своей роскоши четырех солдатиков, как называли сердобольно воинов Первой мировой войны. Мы сообща вошли по лестнице, обложенной коврами, вошли в анфиладу комнат.
Я долго скользил и делал всякие антраша - паркет был натерт так, что в нем, как в тусклом зеркале, отображались мебель, колонны и портреты предков.
В небольшой комнате за столом сидели раненые солдатики и под взглядом доброй княгини разливали и пили чаек с крашеными яйцами, куличом и пасхой, и тянули винцо из демидовской посуды.
Они явно чувствовали себя не в своей тарелке, были молчаливы и скорей по взглядам, чем по словам, можно было определить всеобщую ложность положения.
Впрочем, я-то скоро развеселился. Княгиня пожелала остаться с отцом, меня же отправили домой в шикарной коляске, запряженной "Чалой" с хвостом и гривой цвета сливы.
Кучер Степан с необъятным в сидении задом повез маленького барина, то есть меня, вдоль Молчановки, он мчал мимо особняков Пречистенки (теперь ул. Кропоткинская), и я, насколько мог, с достоинством сидел на обширном сиденье, смеясь над своим положением, и радуясь, отдавшись ситуации […....], вспоминая принца Уэльского.

1955 год, 25 декабря