Деревья благоухали. Из окон домов вылетали песни. Издалека доносился городской шум.
Небо темнело, и сиреневые облака пересекали запад тонкими полосками.
Шаги проходящих были чуть слышны, как будто много бабочек хлопали крыльями.
Группы поющих проходили и пропадали в тенях.
В большой комнате полуподвала окно было раскрыто, а свет не зажигался.
Там сидел худой человек в очках, закутанный в пальто.
Прошли две девушки, смеясь и громко разговаривая. Одна из них оглянулась, и взгляд ее упал в окно и на сидящего человека, закутанного в пальто.
Они прошли и больше не возвращались.
Во всех домах зажгли свет. В комнату верхнего этажа влетела белая бабочка и долго кружилась, хлопала крыльями и падала на серый пол.
Потом облюбовала широкую руку старого художника и села на нее.
Художник осторожно положил палитру и кисти и задумался.
Деревья благоухали.
Молодая женщина долго смотрела в окно, любуясь вечером, потом потянулась и медленно сказала вглубь комнаты: "Ляжем спать" и закрыла занавеску.
Над городом поднималась огромная луна.

24- VIII - 1939 год.


"Прекрасная Даная¹ не могла выбрать себе столь безобразную служанку".
Я мысленно составлял начало рассказа и не мог перейти к следующей фразе.
Мы лежали в светлой палате, ногами друг к другу. Кругом нас вдоль стен ездили в трехколесных колясках маленькие уродцы.
Все о чем-то разговаривали. Я прислушивался к разнообразию голосов и погружался в наблюдение безобразия.
С ненавистью рассматривал я людей с птичьими головами, людей с головами жеребят, людей с туловищем жираф, змей, страусов.
А некоторые со страшной очевидностью напоминали всевозможных грызунов.
"Прекрасная Даная не могла выбрать себе более безобразную служанку", твердил я рассеянно, пока прелестная, живая Мария подавала нам изысканную пищу.
Время остановилось.
Лежа в кругу избранных к уничтожению, мы невольно раздумывали о будущем и о прошлом так, как будто сами не были смертными.
Еще накануне мы были очевидцами печального случая: на пышных носилках вынесли одного из нас, умершего со смехом на устах.
Наша шумная беседа стихла, все задумались и отстранили от себя бокалы.
День тихо догорал, и мы в какой-то тоске перекидывались словами.
С нами была полногрудая Мария, она разделяла нашу грусть, наши глаза отдыхали на ее совершенных формах и в блеске прекрасных глаз.
И хоть любила она нескромные ласки, но в этот час затихла и она.
Тогда один из нас рассеял грусть шуткой и понемногу разговор возобновился.
Мы говорили обо всем. Без всякой жалости к самим себе и к себе подобным, мы перечисляли ужасные болезни, уничтожающие нас. Мы говорили о всепожирающей природе, о детях, рожденных больными, о людях без желаний, с больной душой, которым не рада мать, родившая их.
Между нами находился старик - строитель дорог.
Он много видел и после долгого раздумья произнес спокойно, когда мы смолкли: " Мы приближаемся к тому, чтоб улучшить человеческий род. Надо вырезать семенники у тех людей, потомство которых было бы порочно".
Все ужаснулись холодной мысли. Она блеснула, как лезвие ножа……….
"О чем грезишь?" - спросил больной Бородниченко, лежавший на койке против меня.
Я очнулся. Бородниченко и Кутц смотрели на меня с улыбкой и видно давно следили за выражением моего лица.
1940 год. Февраль